Экология жизни. Люди: Глубокое внутреннее благочестие, самое главное – жертвенное служение ближнему, непоколебимая преданность Царской семье и верность Богу...

Евгений Боткин родился 27 мая 1865 г. в Царском Селе, в семье выдающегося русского ученого и врача, основателя экспериментального направления в медицине Сергея Петровича Боткина. Его отец был придворным медиком императоров Александра II и Александра III.

В детстве он получил прекрасное образование и сразу был принят в пятый класс Петербургской классической гимназии. После окончания гимназии поступил на физико-математический факультет Петербургского университета, однако после первого курса решил стать врачом и поступил на подготовительный курс Военно-медицинской академии.

Врачебный путь Евгения Боткина начался в январе 1890 г. с должности врача-ассистента Мариинской больницы для бедных. Через год он уехал за границу с научными целями, учился у ведущих европейский ученых, знакомился с устройством берлинских больниц.

В мае 1892 г. Евгений Сергеевич стал врачом Придворной Капеллы, а с января 1894 г. вернулся в Мариинскую больницу. Вместе с тем он продолжил научную деятельность: занимался иммунологией, изучал сущность процесса лейкоцитоза и защитные свойства форменных элементов крови.

В 1893 году он блестяще защитил диссертацию. Официальным оппонентом на защите был физиолог и первый нобелевский лауреат Иван Павлов.

С началом Русско-японской войны (1904) Евгений Боткин убыл в действующую армию добровольцем и стал заведующим медицинской частью Российского общества Красного Креста в Маньчжурской армии. По воспоминаниям очевидцев, несмотря на административную должность, он много времени проводил на передовой. За отличие в работе был награжден многими орденами, в том числе и боевыми офицерскими.

Осенью 1905 г. Евгений Сергеевич возвратился в Петербург и приступил к преподавательской работе в академии. В 1907 г. он был назначен главным врачом общины святого Георгия в столице.

В 1907 г. после смерти Густава Гирша царская семья осталась без лейб-медика. Кандидатура нового лейб-медика была названа самой императрицей, которая на вопрос, кого бы она хотела видеть на этой должности, ответила: «Боткина». Когда ей сказали о том, что сейчас в Петербурге одинаково известны два Боткина, сказала: «Того, что был на войне!».

Боткин был старше своего августейшего пациента -Николая II - на три года. В обязанность лейб-медика входило лечение всех членов царской фамилии, что он тщательно и скрупулезно выполнял. Приходилось обследовать и лечить императора, обладавшего крепким здоровьем, великих княжон, болевших разными детскими инфекциями. Но главным объектом усилий Евгения Сергеевича был цесаревич Алексей, болевший гемофилией.

После февральского переворота 1917 года императорская семья была заключена в Александровском дворце Царского Села. Всем слугам и помощникам предложили по желанию покинуть узников. Но доктор Боткин остался с пациентами.

Не пожелал он покинуть их и когда царскую семью было решено отправить в Тобольск. Там он открыл бесплатную медицинскую практику для местных жителей.

В апреле 1918 года вместе с царской четой и их дочерью Марией доктора Боткина перевезли из Тобольска в Екатеринбург. В тот момент была еще возможность покинуть царскую семью, но медик их не оставил.


Иоганн Мейер, австрийский солдат, попавший в русский плен в годы Первой мировой войны и перешедший на сторону большевиков в Екатеринбурге, написал воспоминания «Как погибла царская семья». В книге он сообщает о сделанном большевиками предложении доктору Боткину оставить царскую семью и выбрать себе место работы, например, где-нибудь в московской клинике. Таким образом, один из всех заключенных дома особого назначения точно знал о скорой казни. Знал и, имея возможность выбора, предпочел спасению верность присяге, данной когда-то царю.

Вот как это описывает Мейер: «Видите ли, я дал царю честное слово оставаться при нем до тех пор, пока он жив. Для человека моего положения невозможно не сдержать такого слова. Я также не могу оставить наследника одного. Как могу я это совместить со своей совестью? Вы все должны это понять».

Доктор Боткин был убит вместе со всей императорской семьёй в Екатеринбурге в Ипатьевском доме в ночь с 16 на 17 июля 1918 года.

В 1981 году вместе с другими расстрелянными в Ипатьевском доме он был канонизирован Русской Православной Церковью Зарубежом.


ЖИТИЕ

СТРАСТОТЕРПЕЦ ЕВГЕНИЙ ВРАЧ (БОТКИН)

Евгений Сергеевич Боткин происходил из купеческой династии Боткиных, представители которой отличались глубокой православной верой и благотворительностью, помогали Православной Церкви не только своими средствами, но и своими трудами. Благодаря разумно организованной системе воспитания в семье и мудрой опеке родителей, в сердце Евгения уже с детских лет были заложены многие добродетели, в том числе великодушие, скромность и неприятие насилия.

Его брат Петр Сергеевич вспоминал: «Он был бесконечно добрым. Можно было бы сказать, что пришел он в мир ради людей и для того, чтобы пожертвовать собой».

Евгений получил основательное домашнее образование, которое позволило ему в 1878 году поступить сразу в пятый класс 2-й Санкт-Петербургской классической гимназии. В 1882 году Евгений окончил гимназию и стал студентом физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета. Однако уже на следующий год, сдав экзамены за первый курс университета, он поступил на младшее отделение открывшегося приготовительного курса императорской Военно-медицинской академии. Его выбор медицинской профессии с самого начала носил осознанный и целенаправленный характер. Петр Боткин писал о Евгении: «Профессией своей он избрал медицину. Это соответствовало его призванию: помогать, поддерживать в тяжелую минуту, облегчать боль, исцелять без конца». В 1889 году Евгений успешно окончил академию, получив звание лекаря с отличием, и с января 1890 года начал свою трудовую деятельность в Мариинской больнице для бедных.

В 25 лет Евгений Сергеевич Боткин вступил в брак с дочерью потомственного дворянина Ольгой Владимировной Мануйловой. В семье Боткиных выросло четверо детей: Дмитрий (1894–1914), Георгий (1895–1941), Татьяна (1898–1986), Глеб (1900–1969).

Одновременно с работой в больнице Е. С. Боткин занимался наукой, его интересовали вопросы иммунологии, сущности процесса лейкоцитоза. В 1893 году Е. С. Боткин блестяще защитил диссертацию на степень доктора медицины. Через 2 года Евгений Сергеевич был командирован за границу, где проходил практику в медицинских учреждениях Гейдельберга и Берлина.

В 1897 году Е. С. Боткин был удостоен звания приват-доцента по внутренним болезням с клиникой. На своей первой лекции он сказал студентам о самом важном в деятельности врача: «Пойдемте все с любовью к больному человеку, чтобы вместе учиться, как быть ему полезными».

Служение медика Евгений Сергеевич считал истинно христианским деланием, он имел религиозный взгляд на болезни, видел их связь с душевным состоянием человека. В одном из своих писем к сыну Георгию, он выразил свое отношение к профессии медика как к средству познания Божией премудрости: «Главный же восторг, который испытываешь в нашем деле… заключается в том, что для этого мы должны все глубже и глубже проникать в подробности и тайны творений Бога, причем невозможно не наслаждаться их целесообразностью и гармонией и Его высшей мудростью».

С 1897 года Е. С. Боткин начал свою врачебную деятельность в общинах сестер милосердия Российского Общества Красного Креста. 19 ноября 1897 года он стал врачом в Свято-Троицкой общине сестер милосердия, а с 1 января 1899 года стал также главным врачом Санкт-Петербургской общины сестер милосердия в честь святого Георгия. Главными пациентами общины святого Георгия являлись люди из беднейших слоев общества, однако врачи и обслуживающий персонал подбирались в ней с особенной тщательностью. Некоторые женщины высшего сословия трудились там простыми медсестрами на общих основаниях и считали почетным для себя это занятие. Среди сотрудников царило такое воодушевление, такое желание помогать страждущим людям, что георгиевцев сравнивали иногда с первохристианской общиной. Тот факт, что Евгения Сергеевича приняли работать в это «образцовое учреждение», свидетельствовал не только о его возросшем авторитете как врача, но и о его христианских добродетелях и добропорядочной жизни. Должность главного врача общины могла быть доверена только высоконравственному и верующему человеку.

В 1904 году началась русско-японская война, и Евгений Сергеевич, оставив жену и четверых маленьких детей (старшему было в то время десять лет, младшему – четыре года), добровольцем отправился на Дальний Восток. 2 февраля 1904 года постановлением Главного управления Российского Общества Красного Креста он был назначен помощником Главноуполномоченного при действующих армиях по медицинской части. Занимая эту достаточно высокую административную должность, доктор Боткин часто находился на передовых позициях.

Во время войны Евгений Сергеевич не только показал себя прекрасным врачом, но и проявил личные храбрость и мужество. Он написал с фронта множество писем, из которых составилась целая книга – «Свет и тени русско-японской войны 1904–1905 годов». Эта книга вскоре была опубликована, и многие, прочитав ее, открыли для себя новые стороны петербургского врача: его христианское, любящее, безгранично сострадательное сердце и непоколебимую веру в Бога.

Императрица Александра Феодоровна, прочитав книгу Боткина, пожелала, чтобы Евгений Сергеевич стал личным доктором Царской семьи. В пасхальное воскресенье, 13 апреля 1908 года, император Николай II подписал указ о назначении доктора Боткина лейб-медиком Высочайшего двора.

Теперь, после нового назначения, Евгений Сергеевич должен был постоянно находиться при императоре и членах его семьи, его служба при царском дворе протекала без выходных дней и отпусков. Высокая должность и близость к Царской семье не изменили характера Е. С. Боткина. Он оставался таким же добрым и внимательным к ближним, каким был и раньше.

Когда началась Первая мировая война, Евгений Сергеевич обратился с просьбой к государю направить его на фронт для реорганизации санитарной службы. Однако император поручил ему оставаться при государыне и детях в Царском Селе, где их стараниями стали открываться лазареты. У себя дома в Царском Селе Евгений Сергеевич также устроил лазарет для легко раненых, который посещала императрица с дочерями.

В феврале 1917 года в России произошла революция. 2 марта государь подписал Манифест об отречении от престола. Царская семья была арестована и заключена под стражу в Александровском дворце. Евгений Сергеевич не оставил своих царственных пациентов: он добровольно решил находиться с ними, несмотря на то, что должность его была упразднена, и ему перестали выплачивать жалованье. В это время Боткин стал для царственных узников больше, чем другом: он взял на себя обязанность быть посредником между императорской семьей и комиссарами, ходатайствуя обо всех их нуждах.

Когда Царскую семью было решено перевезти в Тобольск, доктор Боткин оказался среди немногих приближенных, которые добровольно последовали за государем в ссылку. Письма доктора Боткина из Тобольска поражают своим подлинно христианским настроением: ни слова ропота, осуждения, недовольства или обиды, но благодушие и даже радость. Источником этого благодушия была твердая вера во всеблагой Промысл Божий: «Поддерживает только молитва и горячее безграничное упование на милость Божию, неизменно нашим Небесным Отцом на нас изливаемую».

В это время он продолжал выполнять свои обязанности: лечил не только членов Царской семьи, но и простых горожан. Ученый, много лет общавшийся с научной, медицинской, административной элитой России, он смиренно служил, как земский или городской врач, простым крестьянам, солдатам, рабочим.

В апреле 1918 года доктор Боткин вызвался сопровождать царскую чету в Екатеринбург, оставив в Тобольске своих родных детей, которых горячо и нежно любил. В Екатеринбурге большевики снова предложили слугам покинуть арестованных, но все отказались. Чекист И. Родзинский сообщал: «Вообще одно время после перевода в Екатеринбург была мысль отделить от них всех, в частности даже дочерям предлагали уехать. Но все отказались. Боткину предлагали. Он заявил, что хочет разделить участь семьи. И отказался».

В ночь с 16 на 17 июля 1918 года Царская семья, их приближенные, в том числе и доктор Боткин, были расстреляны в подвале дома Ипатьева.

За несколько лет до своей кончины Евгений Сергеевич получил титул потомственного дворянина. Для своего герба он выбрал девиз: «Верою, верностью, трудом». В этих словах как бы сконцентрировались все жизненные идеалы и устремления доктора Боткина. Глубокое внутреннее благочестие, самое главное – жертвенное служение ближнему, непоколебимая преданность Царской семье и верность Богу и Его заповедям во всех обстоятельствах, верность до смерти.

Такую верность Господь приемлет как чистую жертву и дает за нее высшую, небесную награду: Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни (Откр. 2, 10).

, Екатеринбург) - русский врач, лейб-медик семьи Николая II , дворянин, святой Русской Православной Церкви , страстотерпец , праведный. Сын знаменитого доктора Сергея Петровича Боткина . Расстрелян большевиками вместе с царской семьёй.

Биография

Детство и учёба

Был четвёртым ребёнком в семье известного русского врача Сергея Петровича Боткина (лейб-медика Александра II и Александра III) и Анастасии Александровны Крыловой.

В 1878 г. на основе полученного дома воспитания был принят сразу в 5-й класс 2-й Петербургской классической гимназии . После окончания гимназии в 1882 г. поступил на физико-математический факультет Петербургского университета , однако, сдав экзамены за первый курс университета, ушёл на младшее отделение открывшегося приготовительного курса Военно-медицинской академии .

В 1889 году окончил академию третьим в выпуске, удостоившись звания лекаря с отличием .

Работа и карьера

С января 1890 г. работал врачом-ассистентом в Мариинской больнице для бедных. В декабре 1890 г. на собственные средства командирован за границу для научных целей. Занимался у ведущих европейских учёных, знакомился с устройством берлинских больниц.

По окончании командировки в мае 1892 г. Евгений Сергеевич стал врачом придворной капеллы, а с января 1894 г. вернулся в Мариинскую больницу сверхштатным ординатором.

8 мая 1893 г. защитил в академии диссертацию на соискание степени доктора медицины «К вопросу о влиянии альбумоз и пептонов на некоторые функции животного организма», посвящённую отцу. Официальным оппонентом на защите был И. П. Павлов .

Весной 1895 г. был командирован за границу и два года провёл в медицинских учреждениях Гейдельберга и Берлина, где слушал лекции и занимался практикой у ведущих немецких врачей - профессоров Г. Мунка, Б. Френкеля, П. Эрнста и других. В мае 1897 г. избирается приват-доцентом Военно-медицинской академии.

Осенью 1905 г. Евгений Боткин возвратился в Петербург и приступил к преподавательской работе в академии. С 1905 года - почётный лейб-медик. В 1907 году назначается главным врачом общины святого Георгия. По просьбе Императрицы Александры Фёдоровны был приглашён как врач в царскую семью и в апреле 1908 г. назначен лейб-медиком Николая II . Пробыл в этой должности до своей гибели.

Также являлся совещательным членом Военно-санитарного Учёного комитета при Императорской Главной квартире, членом Главного управления Российского общества Красного Креста . С 1910 года - действительный статский советник .

Ссылка и гибель

Был убит вместе со всей императорской семьёй в Екатеринбурге в Ипатьевском доме в ночь с 16 на 17 июля 1918 года. По воспоминаниям организатора убийства царской семьи Я. М. Юровского , Боткин умер не сразу - его пришлось «пристреливать» .

«Я делаю последнюю попытку написать настоящее письмо – по крайней мере, отсюда… Мое добровольное заточение здесь настолько временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности, я умер, умер для своих детей, для друзей, для дела... Я умер, но еще не похоронен, или заживо погребен – все равно, последствия практически одинаковы…

Надеждой себя не балую, иллюзиями не убаюкиваюсь и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза… Меня поддерживает убеждение, что “претерпевший до конца спасется“ и сознание, что я остаюсь верным принципам выпуска 1889-го года. Если вера без дел мертва, то дела без веры могут существовать, и если кому из нас к делам присоединится и вера, то это лишь по особой к нему милости Божьей…

Это оправдывает и последнее мое решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца, как Авраам не поколебался по требованию Бога принести ему в жертву своего единственного сына ».

Канонизация и реабилитация

3 февраля 2016 года Архиерейским собором РПЦ было принято решение об общецерковном прославлении страстотерпца праведного Евгения врача . При этом другие слуги царской семьи канонизированы не были. Митрополит Волоколамский Иларион (Алфеев) , комментируя эту канонизацию, сказал:

Архиерейский собор вынес решение о прославлении доктора Евгения Боткина. Я думаю, это давно желанное решение, потому что это один из святых, который почитается не только в Русской зарубежной церкви, но и во многих епархиях Русской православной церкви, в том числе в медицинском сообществе.

25 марта 2016 года на территории московской городской клинической больницы № 57 епископом Орехово-Зуевским Пантелеимоном был освящён первый в России храм в честь праведного Евгения Боткина .

Семья

Евгений Боткин · Алексей Волков · Анастасия Гендрикова · Анна Демидова · Василий Долгоруков · Климентий Нагорный · Иван Седнёв · Илья Татищев · Алексей Трупп · Иван Харитонов · Екатерина Шнейдер · Яков Юровский · Пётр Ермаков

Отрывок, характеризующий Боткин, Евгений Сергеевич

– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.

Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг"ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.

О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.

В 1907 г., после смерти лейб-медика Царской Семьи Густава Гирша, Государыня Александра Федоровна на вопрос о том, кого бы она желала пригласить на место семейного врача, тотчас же ответила: «Боткина».

Представители известного в России купеческого рода Боткиных были крупными благотворителями и устроителями храмов, много жертвовали на церкви и на сиротские приюты. К этому роду принадлежали многие знаменитые личности: писатели, художники, литераторы, искусствоведы, коллекционеры, изобретатели, дипломаты, а также врачи. Отцом Евгения Сергеевича Боткина, в апреле 1908 г. ставшего лейб-медиком семьи последнего русского Императора, был знаменитый Сергей Петрович Боткин – врач-терапевт, лейб-медик Александра II и Александра III, снискавший славу выдающегося ученого, тонкого диагноста, талантливого педагога и общественного деятеля.

Евгений Сергеевич был четвертым ребенком в многодетной семье. Родился он 27 мая 1865 г. в Царском Селе, получил прекрасное домашнее воспитание, на основе которого его приняли сразу в пятый класс Второй Петербургской классической гимназии. Особое внимание в семье уделялось религиозному воспитанию детей, что, разумеется, принесло свои плоды. Мальчик также получил основательное музыкальное образование, приобрел тонкий музыкальный вкус. По субботам в доме Боткиных собирался столичный бомонд: профессора Военно-медицинской академии, писатели и музыканты, коллекционеры и художники, такие как И.М. Сеченов, М.Е. Салтыков-Щедрин, А.П. Бородин, В.В. Стасов, Н.М. Якубович, М.А. Балакирев. Духовная и бытовая атмосфера дома оказала большое влияние на становление характера и формирование личности будущего лейб-медика Царской Семьи.

С детских лет Евгений отличался скромностью, добрым отношением к окружающим, неприятием драк и любого насилия. Его старший брат, русский дипломат Петр Сергеевич Боткин вспоминает о нем: «С самого нежного возраста его прекрасная и благородная натура была полна совершенства. Он никогда не был похож на других детей. Всегда чуткий, деликатный, внутренне добрый, с необычайной душой, он испытывал ужас от любой схватки или драки. Мы, другие мальчишки, бывало, дрались с неистовством. Он, по обыкновению своему, не участвовал в наших поединках, но когда кулачный бой принимал опасный характер, он, рискуя получить травму, останавливал дерущихся. Он был очень прилежен и смышлен в учебе».

Блестящие способности Евгения Боткина в естественных науках проявились еще в гимназии. После ее окончания по примеру отца-врача он поступил на младшее отделение открывшегося приготовительного курса Военно-медицинской академии. В 1889 г. Евгений Сергеевич успешно окончил академию, получив звание «лекаря с отличием» и был удостоен именной Пальцевской премии, которую присуждали «третьему по старшинству баллов в своем курсе».

Свой врачебный путь Евгений Боткин начал в январе 1890 г. с должности врача-ассистента Мариинской больницы для бедных. Спустя год он отправился учиться в Германию, занимался у ведущих европейских ученых, знакомился с устройством берлинских больниц. В мае 1893 г. Евгений Сергеевич блестяще защитил диссертацию на соискание степени доктора медицины. В 1897 г. он был избран приват-доцентом Военно-медицинской академии.

Его вступительная лекция студентам отражает всегда отличавшее его отношение к больным: «Раз приобретенное вами доверие больных переходит в искреннюю привязанность к вам, когда они убеждаются в вашем неизменно сердечном к ним отношении. Когда вы входите в палату, вас встречает радостное и приветливое настроение – драгоценное и сильное лекарство, которым вы нередко гораздо больше поможете, чем микстурами и порошками... Только сердце для этого нужно, только искреннее сердечное участие к больному человеку. Так не скупитесь же, приучайтесь широкой рукой давать его тому, кому оно нужно. Так пойдем с любовью к больному человеку, чтобы вместе учиться, как ему быть полезным».

В 1904 г., с началом Русско-японской войны, Евгений Сергеевич Боткин отправился добровольцем на фронт и был назначен заведующим медицинской частью Российского общества Красного Креста. Не раз он бывал на передовых позициях, заменяя, по рассказам очевидцев, раненого фельдшера.

В изданной им в 1908 г. книге «Свет и тени Русско-японской войны 1904-1905 гг.: Из писем к жене» он вспоминал: «За себя я не боялся: никогда еще я не ощущал в такой мере силу своей веры. Я был совершенно убежден, что, как ни велик риск, которому я подвергался, я не буду убит, если Бог того не пожелает. Я не дразнил судьбу, не стоял у орудий, чтобы не мешать стреляющим, но я сознавал, что я нужен, и это сознание делало мое положение приятным».

Из письма жене из Лаояна от 16 мая 1904 г.: «Удручаюсь все более и более ходом нашей войны, и потому больно, что столько проигрываем и столько теряем, но едва ли не больше потому, что целая масса наших бед есть только результат отсутствия у людей духовности, чувства долга, что мелкие расчеты становятся выше понятий об Отчизне, выше Бога». По окончании войны Евгений Сергеевич Боткин был награжден орденами святого Владимира III и II степени с мечами «за отличие, оказанное в делах против японцев».

Внешне очень спокойного и волевого доктора Боткина отличала тонкая душевная организация. Его брат П. С. Боткин описывает следующий случай: «Я приехал на могилу к отцу и вдруг на пустынном кладбище услышал рыдания. Подойдя ближе, увидел лежащего на снегу брата [Евгения]. “Ах, это ты, Петя; вот, пришел с папой поговорить”, – и снова рыдания. А через час никому во время приема больных и в голову не могло прийти, что этот спокойный, уверенный в себе и властный человек мог рыдать, как ребенок».

Семейная жизнь Евгения Сергеевича не сложилась. Его супруга, Ольга Владимировна Боткина, оставила его, увлекшись модными революционными идеями и студентом Рижского политехнического техникума, моложе ее на 20 лет. На тот момент старший сын Боткиных Юрий жил уже отдельно; сын Дмитрий – хорунжий лейб-гвардии казачьего полка – с началом Первой мировой войны ушел на фронт и вскоре героически погиб, прикрывая отход разведывательного казачьего дозора, за что был посмертно награжден Георгиевским крестом IV степени. После развода с женой на попечении доктора Боткина остались младшие дети, Татьяна и Глеб, которых он беззаветно любил, и они отвечали ему таким же обожанием.

После назначения лейб-медиком Его Императорского Величества доктор Боткин с детьми переехал в Царское Село, где с 1905 г. жила Царская Семья. В обязанность лейб-медика входило лечение всех членов царской фамилии: он регулярно обследовал Императора, обладавшего довольно крепким здоровьем, лечил Великих Княжон, переболевших, казалось, всеми известными детскими инфекциями.

Большого внимания и заботы доктора требовало, разумеется, слабое состояние здоровья Государыни Александры Федоровны и Цесаревича. Тем не менее, будучи нравственным и крайне порядочным человеком, Евгений Сергеевич никогда в частных беседах не касался вопросов здоровья своих высочайших пациентов.

Начальник канцелярии Министерства Императорского двора генерал А.А. Мосолов отмечал: «Боткин был известен своей сдержанностью. Никому из свиты не удалось узнать от него, чем больна государыня и какому лечению следуют царица и наследник. Он был, безусловно, преданный их величествам слуга». Дочь доктора Татьяна также вспоминает: «Мой отец считал всегда совершенно недопустимым какие-либо пересуды и сплетни о Царской Семье и даже нам, детям, не передавал ничего, кроме уже заведомо свершившихся фактов».

Очень скоро лейб-медик Евгений Боткин искренне привязался к своим августейшим пациентам, покоренный их простым и добрым отношением, вниманием и чуткой заботой ко всем окружающим. Перенеся серьезную болезнь на императорской яхте «Штандарт» осенью 1911 г., доктор писал старшим сыновьям: «…Мне гораздо лучше и снова должен только благодарить Бога за свою болезнь: она не только доставила мне радость принять наших дорогих маленьких [младших детей Таню и Глеба] в своей милой каюте, не только приносит им радость навещать меня здесь, где им так нравится, но дала им необычайное счастье быть обласканными всеми Великими Княжнами, Наследником Цесаревичем и даже Их Величествами.

Я также истинно счастлив и не только этим, но и безграничной добротой Их Величеств. Чтобы успокоить меня, Императрица каждый день приходит ко мне, а вчера был и сам Государь. Я не в силах передать Вам, до какой степени я был тронут и счастлив. Своей добротой Они сделали меня рабом Своим до конца дней моих…»

Из другого письма, от 16 сентября 1911 г.: «Все были так добры к нашим маленьким, что я просто растроган. Государь подал им руку, Императрица поцеловала их смиренные головки, а о Великих Княжнах они вам сами напишут. Бесподобно было свидание Алексея Николаевича с Глебом. Сперва он и Тане, и Глебу говорил “Вы”, но скоро перешел на “ты”. Одним из первых вопросов к Глебу был: “Как называется это отверстие?” – “Не знаю”, – смущенно ответил Глеб. – “А ты знаешь?” – обратился он к Тане. “Знаю – полупортик”.

Дальше опять вопросы Глебу: “Чей это костыль?” – “Папулин”, – тихо отвечает Глеб. [Так дети доктора Боткина всегда звали своего отца, Евгения Сергеевича] “Чей?” – удивленный вопрос. – “Папулин”, – повторяет окончательно смущенный Глеб. Тогда я объяснил, что значит это странное слово, но Алексей Николаевич еще несколько раз потом, среди другого разговора, повторял свой вопрос, заинтересованный забавным ответом и, вероятно, смущением Глеба, но тот уже отвечал смело…

Вчера, когда я днем лежал одиноко и грустил об уехавших детках, вдруг, в обычное время, пришла развлекать меня Анастасия Николаевна и захотела все делать для меня, что делали мои детки, например, дать вымыть руки. Пришла и Мария Николаевна, и мы с ней играли в нулики и крестики, а сейчас забегала Ольга Николаевна – право, точно Ангел, залетом. Добрая Татьяна Николаевна навещает меня каждый день. Вообще меня все страшно балуют…»

Дети доктора Евгения Боткина также сохранили яркие воспоминания о днях, проведенных в Царском Селе, недалеко от Александровского дворца, в котором жила Царская Семья. Татьяна Мельник-Боткина позднее напишет в своих мемуарах: «Великие Княжны… постоянно посылали поклоны, иногда персик или яблоко, иногда цветок или просто конфетку, если же кто-нибудь из нас захварывал – а со мной это случалось часто, – то непременно каждый день даже Ее Величество справлялась о здоровье, присылала святую воду или просфоры, а когда меня остригли после брюшного тифа, Татьяна Николаевна собственноручно связала голубую шапочку.

И вовсе не мы одни пользовались каким-либо исключительным расположением Царской Семьи: свои заботы и внимание Они распространяли на всех, кого знали, и часто в свободные минуты Великие Княжны шли в комнаты какой-нибудь судомойки или сторожихи, чтобы понянчить там детей, которых Они все очень любили».

Как видно из немногих сохранившихся писем доктора Боткина, особенно трепетно он был привязан к Наследнику. Из письма Евгения Сергеевича, написанного 26 марта 1914 г. по дороге в Севастополь: «…под окном гуляет ненаглядный Алексей Николаевич. Сегодня Алексей Николаевич обходил вагоны с корзиночкой маленьких дутых яиц, которые он продавал в пользу бедных детей по поручению великой Княгини Елизаветы Федоровны, севшей к нам в поезд в Москве…»

Очень скоро именно Цесаревич стал главным объектом тревог и врачебной заботы Евгения Сергеевича. Именно с ним доктор проводил большую часть своего времени, зачастую при угрожающих жизни приступах днями и ночами не отходя от постели больного Алексея. Из письма доктора детям (Спала, 9 октября 1912 г.): «Сегодня особенно часто вспоминаю Вас и ясно представляю, что должны Вы были почувствовать, увидав в газетах мое имя под бюллетенем о состоянии здоровья нашего ненаглядного Алексея Николаевича… Я не в силах передать Вам, что я переживаю… я ничего не в состоянии делать, кроме как ходить около Него… ни о чем не в состоянии думать, кроме как о Нем, о его Родителях… Молитесь, мои детки… Молитесь ежедневно, горячо за нашего драгоценного Наследника…»

Спала, 14 октября 1912 г.: «… Ему лучше, нашему бесценному больному. Бог услышал горячие молитвы, столькими к Нему возносимые, и Наследнику положительно стало получше, слава Тебе, Господи. Но что это были за дни. Как годы легли они на душу… И сейчас она еще не может вполне расправиться – так долго бедному Наследнику еще нужно будет поправляться и столько еще случайностей может быть на пути…»

Летом 1914 г. в Петербурге начались беспорядки. Бастующие рабочие толпами ходили по улицам, крушили трамваи и фонарные столбы, убивали городовых. Татьяна Мельник-Боткина пишет: «Причины этих беспорядков никому не были ясны; пойманных забастовщиков усердно допрашивали, почему они начали всю эту переделку. “А мы сами не знаем, – были их ответы, – нам надавали трешниц и говорят: бей трамваи и городовых, ну мы и били”». Вскоре же началась Первая мировая война, вызвавшая поначалу грандиозный патриотический подъем у русского народа.

С началом войны Император практически безвыездно жил в Ставке, находившейся вначале в Барановичах, а затем в Могилеве. Доктору Боткину Государь поручил оставаться при Императрице и детях в Царском Селе, где их стараниями стали открываться лазареты. В доме, где Евгений Сергеевич жил с детьми, он также устроил лазарет, куда часто приезжали навестить раненых Государыня и две ее старшие дочери. Однажды Евгений Сергеевич привез туда и маленького Цесаревича, также изъявившего желание навестить раненых солдат в лазарете.

«Я удивляюсь Их трудоспособности, – рассказывал Евгений Сергеевич своей дочери Тане о членах Царской Семьи. – Уже не говоря про Его Величество, который поражает тем количеством докладов, которые он может принять и запомнить, но даже Великая Княжна Татьяна Николаевна. Например: Она, прежде чем ехать в лазарет, встает в 7 часов утра, чтобы взять урок, потом Они обе едут на перевязки, потом завтрак, опять уроки, объезд лазаретов, а как наступит вечер, Они сразу берутся за рукоделие или за чтение».

Во время войны все будни императорского лейб-медика проходили одинаково – в работе, а праздники отличались посещением с детьми Литургии в Федоровском Государевом соборе, куда приезжали и члены Царской Семьи. Татьяна Мельник-Боткина вспоминала: «Я никогда не забуду того впечатления, которое меня охватило под сводами церкви: молчаливые стройные ряды солдат, темные лики Святых на почерневших иконах, слабое мерцание немногих лампад и чистые, нежные профили Великих Княжон в белых косынках наполняли душу умилением, и жаркие слова молитвы без слов за эту Семью семи самых скромных и самых великих русских людей, тихо молившихся среди любимого ими народа, вырывались из сердца».

В конце февраля 1917 г. Россию охватила волна революционных событий. Государь и Государыня были обвинены в государственной измене и по приказу Временного правительства помещены под арест в Александровском дворце Царского Села. Им неоднократно предлагалось тайно покинуть Россию, однако, все предложения подобного рода были ими отвергнуты. Даже будучи в заключении в холодном Тобольске и терпя разные лишения, Александра Федоровна говорила доктору Боткину: «Я лучше буду поломойкой, но я буду в России».

Императорской свите комиссары Временного правительства предложили покинуть Царскую Семью, иначе бывшим придворным грозило разделить их нерадостную участь. Как глубоко порядочный и искренне преданный Царской Семье человек, доктор Боткин остался с Государем.

Татьяна Мельник-Боткина описывает день, когда ее отец принял это решение: «…Мой отец, всю ночь дежуривший при Их Высочествах, еще не возвращался, и в этот момент мы с радостью увидали его карету, въезжавшую во двор. Вскоре его шаги раздались по лестнице, и он вошел в комнату в пальто и с фуражкой в руках.

Мы кинулись к нему с приветствиями и расспросами о здоровье Их Высочеств, которые уже все лежали [серьезно заболев корью], но он отстранил нас, чтобы не заразить корью и, сев в сторонке у дверей, спросил, знаем ли мы, что происходит. “Конечно, знаем, но разве это все так серьезно?” – ответили мы, уже сами теперь встревоженные видом отца, у которого сквозь обычную выдержку и спокойствие проскальзывало что-то пугавшее нас. “Настолько серьезно, что существует мнение, будто, во избежание кровопролития, Государь должен отречься от престола, хотя бы в пользу Алексея Николаевича”.

Мы ответили на это гробовым молчанием. “Несомненно, что и здесь, в Царском, начнутся выступления и беспорядки и, конечно, центром будет дворец, поэтому я Вас очень прошу уехать пока из дома, так как я сам переселяюсь во дворец. Если вам дорого мое спокойствие, то вы это сделаете”. – “Когда же, к кому?” – “Не позже, чем через два часа, я должен быть обратно во дворец, а до этого я бы лично хотел отвезти вас”. И действительно, через два часа мы с младшим братом уже были водворены к старому другу наших родителей…»

В конце мая 1917 г. доктор Боткин был временно выпущен из-под ареста, поскольку жена его старшего сына Юрия находилась при смерти. После ее выздоровления доктор обратился с просьбой вернуться к Их Величествам, поскольку по правилам лицо из свиты, выпущенное из-под ареста, нельзя было впускать обратно. Вскоре ему дали знать, что председатель Временного правительства А. Ф. Керенский лично желает его видеть.

Разговор происходил в Петрограде: Керенский предупредил Боткина о решении Временного правительства отправить арестованную Семью Государя в Сибирь. Тем не менее, 30 июля доктор Евгений Сергеевич вошел к арестованным в Александровский дворец, а в ночь с 31 июля на 1 августа его вместе с членами Царской Семьи увезли в Тобольск.

Евгений Сергеевич Боткин с дочерью Татьяной и сыном Глебом

В Тобольске предписывалось соблюдать тот же режим, что и в Царском Селе, то есть, никого не выпускать за пределы отведенных помещений. Доктору Боткину, однако, разрешалось оказывать медицинскую помощь населению. В доме купца Корнилова у него было две комнаты, в которых он мог проводить прием больных из местного населения и солдат охраны. Он писал об этом: «Их доверие меня особенно трогало, и меня радовала их уверенность, которая их никогда не обманывала, что я приму их с тем же вниманием и лаской, как всякого другого больного и не только как равного себе, но и в качестве больного, имеющего все права на все мои заботы и услуги».

Поскольку Государю, Государыне и Их детям не разрешалось выходить за пределы ограды, доктор Боткин без их ведома написал Керенскому письмо, в котором сообщал, что считает своим долгом врача заявить о недостатке моциона для арестованных и просить разрешения предоставить Им прогулки в город, хотя бы и под охраной. Вскоре пришел ответ Керенского с разрешением, однако, когда Евгений Сергеевич показал письмо начальнику караула, то последний заявил, что разрешить прогулок не может, так как может произойти покушение на Государя.

По мнению дочери Боткина Татьяны, прибывшей к отцу в Тобольск вместе с младшим братом, такие предположения были совершенно неосновательны, поскольку практически все население города относилось к членам Царской Семьи с прежними верноподданническими чувствами.

В апреле 1918 г. в Тобольск прибыл близкий друг Я.М. Свердлова комиссар В. Яковлев, который сразу же объявил врачей также арестованными. У доктора Боткина, который даже с приходом большевиков продолжал носить форму – генеральское пальто и погоны с вензелями Государя, – потребовали снять погоны. Он ответил на это, что погон не снимет, но, если это грозит какими-нибудь неприятностями, просто переоденется в штатское.

Из воспоминаний Татьяны Мельник-Боткиной: «11 апреля… часов около 3-х мой отец пришел нам сказать, что по распоряжению Яковлева его и доктора Деревенко также объявляют арестованными вместе с Их Величествами, неизвестно на сколько времени, может быть, только на несколько часов, а может быть, дня на два, на три. Взяв только маленький чемоданчик с лекарствами, сменой белья и умывальными принадлежностями, мой отец надел свое чистое дворцовое платье, то есть то, в котором он никогда не ездил к больным, перекрестил, поцеловал нас, как всегда, и вышел.

Был теплый весенний день, и я смотрела, как он осторожно на каблуках переходил грязную улицу в своем штатском пальто и фетровой шляпе. Мы остались одни, недоумевая, что может означать арест. Часов в семь вечера к нам прибежала Клавдия Михайловна Битнер. “Я пришла Вам сказать по секрету, что сегодня ночью увозят Николая Александровича и Александру Федоровну, и Ваш отец и Долгоруков едут с ними. Так что, если хотите что-либо папе послать, то Евгений Степанович Кобылинский пришлет солдата из караула”. Мы от души поблагодарили ее за сообщение и принялись укладывать вещи, а вскоре получили прощальное письмо от отца».

Подвал Ипатьевского дома, в котором были убиты Царская Семья и их верные слуги

По заявлению Яковлева, с Государем разрешалось поехать или Татищеву, или Долгорукову, и по одному из мужской и женской прислуги. О докторах не было никаких распоряжений, но еще в самом начале услыхав, что Их Величества едут, доктор Боткин объявил, что он поедет с Ними. “А как же Ваши дети?” – спросила Александра Федоровна, зная о его близких отношениях с детьми и тех тревогах, которые доктор переживал в разлуке с ними. Евгений Сергеевич ответил, что на первом месте для него всегда стоят интересы Их Величеств. Государыня до слез была этим тронута и очень сердечно его поблагодарила.

В ночь с 25 на 26 апреля 1918 г. Николай II c Александрой Федоровной и дочерью Марией, князь Долгоруков, горничная Анна Демидова и доктор Евгений Боткин под конвоем отряда особого назначения под руководством Яковлева были направлены в Екатеринбург. Татьяна Мельник-Боткина пишет: «Я с содроганием вспоминаю эту ночь и все за ней последующие дни. Можно себе представить, каковы были переживания и родителей, и детей, никогда почти не разлучавшихся и так сильно любивших друг друга, как любили Их Величества Их Высочеств…

В эту ночь я решила не ложиться и часто смотрела на ярко освещенные окна губернаторского дома, в которых, казалось мне, появлялась иногда тень моего отца, но я боялась открывать штору и очень явно наблюдать за происходящим, чтобы не навлечь неудовольствие охраны. Часа в два ночи пришли солдаты за последними вещами и чемоданом моего отца… На рассвете я потушила огонь…

Наконец ворота загородки открылись и ямщики, один за другим, стали подъезжать к крыльцу. Во дворе стало оживленно, появились фигуры слуг и солдат, тащившие вещи. Среди них выделялась высокая фигура старого камердинера Его Величества Чемадурова, уже готового к отъезду. Несколько раз из дому выходил мой отец, в заячьем тулупчике князя Долгорукова, так как в его доху закутали Ее Величество и Марию Николаевну, у которых не было ничего, кроме легких шубок…

Вот тронулись. Поезд выехал из противоположных от меня ворот загородки и загнул мимо забора, прямо на меня, чтобы затем под моими окнами повернуть налево по главной улице. В первых двух санях сидели четверо солдат с винтовками, затем Государь и Яковлев. Его Величество сидел справа, в защитной фуражке и солдатской шинели. Он повернулся, разговаривая с Яковлевым, и я, как сейчас, помню Его доброе лицо с бодрой улыбкой. Дальше опять были сани с солдатами, державшими между коленей винтовки, потом возок, в глубине которого виднелась фигура Государыни и красивое, тоже улыбающееся такой же ободряющей улыбкой, как у Государя, личико Великой Княжны Марии Николаевны, потом опять солдаты, потом сани с моим отцом и князем Долгоруковым. Мой отец заметил меня и, обернувшись, несколько раз благословил…»

Больше ни Татьяне, ни Глебу не довелось увидеться со своим обожаемым отцом. На все их просьбы о разрешении поехать вслед за отцом в Екатеринбург им отвечали, что даже в случае, если их туда доставят, им никогда не будет позволено встретиться с арестованными.

Прибывших в Екатеринбург узников красноармейцы сняли с поезда и обыскали. У князя Долгорукова были найдены два револьвера и крупная денежная сумма. Его отделили и отвезли в тюрьму, а остальных, на извозчиках, в Ипатьевский особняк.

Режим содержания в «доме особого назначения» разительно отличался от режима в Тобольске. Евгению Сергеевичу Боткину не нашлось комнаты – он спал в столовой на полу вместе с камердинером Чемадуровым. Сам дом окружили двойным забором, из которых один был так высок, что от Вознесенского храма, расположенного на горе напротив, виднелся только золотой крест; однако, как следует из писем доктора, и видеть крест заключенным доставляло большое удовольствие.

Дочь Боткина Татьяна замечала: «… Все-таки первые дни, по-видимому, еще было более или менее сносно, но уже последнее письмо, помеченное третьим мая, было, несмотря на всю кротость моего отца и желание его во всем видеть только хорошее, очень мрачное. Он писал о том, как обидно видеть ничем не заслуженное недоверие и получать резкие отказы со стороны охраны, когда обращаешься к ним как врач с просьбой о послаблениях для заключенных, хотя бы в прогулках по саду. Если в тоне моего отца проскальзывало недовольство, и если он начинал считать охрану резкой, то это значило, что жизнь там уже очень тяжела, и охрана начинала издеваться».

В Государственном архиве Российской Федерации хранится последнее, неоконченное письмо Евгения Сергеевича, написанное накануне страшной ночи убийства: «Я делаю последнюю попытку написать настоящее письмо – по крайней мере, отсюда… Мое добровольное заточение здесь настолько временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности, я умер, умер для своих детей, для друзей, для дела... Я умер, но еще не похоронен, или заживо погребен – все равно, последствия практически одинаковы…

Позавчера я спокойно читал… и вдруг увидел краткое видение – лицо моего сына Юрия, но мертвого, в горизонтальном положении, с закрытыми глазами. Вчера, за тем же чтением я вдруг услышал слово, которое прозвучало как «Папуля». Я едва не разрыдался. И это слово не галлюцинация, потому что и голос был похож, и я на мгновение не сомневался, что это моя дочь, которая должна быть в Тобольске, говорит со мною… Я, вероятно, никогда больше не услышу этот такой дорогой голос и не почувствую те столь дорогие объятья, которыми мои детки так меня баловали…

Надеждой себя не балую, иллюзиями не убаюкиваюсь и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза… Меня поддерживает убеждение, что “претерпевший до конца спасется“ и сознание, что я остаюсь верным принципам выпуска 1889-го года. Если вера без дел мертва, то дела без веры могут существовать, и если кому из нас к делам присоединится и вера, то это лишь по особой к нему милости Божьей…

Это оправдывает и последнее мое решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца, как Авраам не поколебался по требованию Бога принести ему в жертву своего единственного сына».

Последний русский лейб-медик Евгений Сергеевич Боткин, выполняя свой врачебный и человеческий долг, сознательно оставался с Царской Семьей до последних дней Их жизни и вместе с ними принял мученическую кончину в подвале Ипатьевского дома в ночь с 16 на 17 июля 1918 г.

Православный вестник. PDF

Добавив на главную страницу Яндекса наши виджеты, Вы сможете оперативно узнавать об обновлении на нашем сайте.

Иностранной медицине на Руси всегда доверяли больше, чем своей. И в этом виноваты русские монархи.… Благодаря этой вере влияние некоторых лекарей выходило далеко за рамки медицины. Но и цена врачебной ошибки была велика.

Вероятно, это был первый врач-иностранец, получивший должность придворного лекаря при Московском дворе. Онтон прибыл на Русь в 1485 году из Немецкой Земли с надеждой стать первым «парнем на деревне». Однако лавры доктора Хауса врачу Немчину не удалось снискать. Иоанн III, царствовавший тогда в Московии, поручил Отнону лечение захворавшего сына касимовского царевича Даньяра-Каракучи. Татарский пациент скончался, возможно, не выдержав высоких технологий западной медицины, которая тогда активно использовала ртуть. После этого Онтону Немчину пришлось испытать на себе русские технологии расправы: «...сведши на реку на Москву под мост, да зареза его ножом, яко овцу». Так, первый «блин» прогрессивной западной медицины на Руси вышел комом.

Мистро Леон Жидовин

Спустя четыре года в Московии появился новый посол прогрессивной европейской медицины – мистро Леон, которого московиты, не знавшие тогда об антисемитизме, прозвали Леоном Жидовиным. Лекарь прибыл из Венеции в составе группы итальянских специалистов – архитекторов, инженеров, ювелиров, призванных Иоанном III к Московскому двору. Уже через месяц после прибытия Леону представился случай блеснуть мастерством: заболел «камчюгою в ногах» наследник престола, Иоанн Молодой. Мистро Леон вызвался решить проблему. С соизволения Иоанна III он начал «пользовать княжича зельем, жег тело сткляницами с горячей водой». Однако наследнику становилось все хуже и хуже, пока 6 марта 1490 года он не предстал перед Господом. Ну а «на Балвановке апреля 22» было покончено и с мистро Жидовиным.

Печальный опыт первых двух докторов не остановил поток западных специалистов. У Василия III было три доктора из Константинополя и один пленный немец, а Иван Грозный, первый русский англоман, сделал ставку на британскую медицину. В 1568 году по «челобитной» Иоанна Васильевича английская королева Елизавета прислала в Москву доктора Арнульфа Линдсея, книги которого по медицине и математике гремели по всей Европе. Арнульф настолько приглянулся царю, что тот «обаче лекарства от никакого приймаше». Британский лекарь вскоре стал одной из самых приближенных персон к престолу. Причем его советы ограничивались не только медициной. Так, доктор активно лоббировал британские торговые интересы, высказывал свое мнение по вопросам государственного устройства Руси и призывал царя избавиться от некоторых бояр. Несмотря на царскую любовь, карьера Линдсея тоже была не долгой. Во время очередного пожара в Москве британский медик скрылся у себя в погребе и там задохнулся от угарного газа.

Этот доктор стал вторым крупным увлечением Иоанна Васильевича после Арнульфа Линдсея. Роковым увлечением.… В отличие от Арнульфа голландец Елисей мало интересовался медициной в ее классическом понимании. Этого лейб-медика Его Величества увлекала алхимия, а точнее – яды. Говорят, в их производстве Бомелий достиг такого искусства, что с точностью мог предугадать день и час смерти жертвы, принявшей зелье. Другими «сильными» сторонами голландца было знание астрологии и черной магии. Елисей бахвалился, что может с помощью заговоров вызывать стихийные бедствия, пожары, голод. Бояре боялись «злого волхва Бомелия» куда сильнее, чем самого Иоанна Васильевича. Они-то его и «подставили»: когда Грозный ходил наводить порядок в Новгород, ему поступил донос о том, что голландец готовит политический заговор против царя. Береженного Бог бережет, Иоанн IV решил подстраховаться. Согласно законам жанра Елисея сначала вздернули на дыбе, а потом поджарили на огне. Бояре с облегчение выдохнули.

Еще один английский поданный на медицинской службе у Рюриковичей. В 1594 году, после долгих уговоров Бориса Годунова, он принял предложение стать лейб-медиком царя Федора Ивановича. Это было настоящее событие, поскольку ученые-медики такого калибра до этого никогда не посещали России. Это примерно равно тому, если бы сегодня Джуд Лоу снялся у Никиты Михалкова, а Джон Терри перешел играть в «Зенит». Марк Ридли стал светочем просвещения для русской элиты. Благодаря ему многие боярские дети получили отличное образование в математике, химии, физике и т.д. Он за считанные месяцы изучил русский язык и составил русско-английский и англо-русский словари, в которых русские слова были записаны кириллицей. Спустя четыре года королева Елизавета позвала Ридли на службу своим личным лекарем. При отъезде медика из России Борис Годунов писал королеве: «Мы возвращаем его Вашему Величеству с нашим царским благорасположением и похвалой за то, что он служил нам и нашему предшественнику верой и правдой. Ежели и впредь пожелают приезжать в Россию английские врачи, аптекари и иные ученые люди, то всегда будут пользоваться хорошим приемом, пристойным местом и свободным допуском».

До конца своей жизни этот великий ученый гордился тем, что служил лейб-медиком в Московии.

Артемий Иванович Дий

Еще одна британская звезда на небосклоне русской придворной медицины. Артемий Иванович Дий, он же – Артур Ди, сын знаменитого ученого и алхимика Джона Ди, прибыл на службу лейб-медиком ко двору Михаила Федоровича. Интересно, что самого Джона Ди долго уговаривал стать лейб-медиком еще Борис Годунов, и вот спустя несколько десятилетий в Кремль прибыл его любимый сын. Артемий Иванович не только лечил царя Михаила, но и преподавал ему основы алхимии и физики. По легенде, под руководством этого англичанина часть алхимических опусов были зашифрованы в изразцах Царских Палат Ипатьевского монастыря, любимой обители первых Романовых. Ди пробыл в Москве 14 лет, в течение которых он занимался развитием отечественной фармацевтики и писал свой знаменитый алхимический трактат Fasciculus Chemicus. Некоторые конспирологи поговаривают, что Артемий Иванович Дий выполнял роль резидента английской разведки. Учитывая тот факт, что его отец, Джон Ди считается создателем первой разведки мира, то всякое может быть.